|
|
СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ Том 54 • № 3 • 1995 © 1995 Е. В. ПАДУЧЕВА В. В. ВИНОГРАДОВ И НАУКА О ЯЗЫКЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЫ Структура повествовательного текста определяется в первую очередь коммуникативной ситуацией, которую предполагает данный текст. В работе предлагается типология повествовательных текстов, ориентированная на этот важнейший аспект их структуры, т. е. типология повествовательных форм. Различаются: 1) повествование от 1-го лица, где повествователь является аналогом говорящего (старозаветный нарратив, по Г. А. Гуковскому); 2) повествование без 1-го лица, с экзегетическим повествователем (традиционный нарратив; аукториальная форма, по Л. Штанцелю); и 3) несобственно-прямой дискурс, который вводит невозможную для разговорного языка фигуру говорящего в 3-м лице. Предлагается классификация эгоцентрических элементов языка с точки зрения возможности их употребления в данных трех повествовательных формах, которая позволяет осуществлять формальную идентификацию каждой из трех повествовательных форм. The structure of a narrative text is determined, in its most essential aspect, by the communicative situation implied by the text. A typology of narrative texts is proposed oriented towards this communicational facet of their structure — basically, this is a typology of narrative forms. The following narrative forms are delimited: 1) 1st person narrative, where the narrator is an analogue of the speaker of conversational discourse (old-fashioned narrative according to G. Gukovsky); 2) narration without 1st person, with an exegetic narrator (traditional narrative; auctorial form according to L. Stanzel); and 3) free indirect discourse, which introduces the figure of a 3d person speaker, non existent and impossible in conversational discourse. A classification of egocentrical elements is outlined that predicts the possibility of their occurrence in different narrative forms. This classification allows to identify each form on the basis of the type of egocentricals it allows. В. В. Виноградов, тонкий исследователь языка художественной литературы, исходил из того, что ее язык составляет предмет особой науки [1]. Хотелось бы думать, что теперь это уже не совсем так, поскольку сейчас язык художественной литературы в своих основных аспектах просто входит в компетенцию лингвистики. Ниже речь идет о вкладе современной лингвистики в изучение структуры повествовательного текста, т. е. о лингвистике нарратива. 1. «ОБРАЗ АВТОРА» Для Виноградова главная категория науки о нарративе, как бы ее ни называть, — образ автора. По идее Виноградова, выявление «голоса» автора важно для понимания как содержания текста, так и его композиции: образ автора является, в конечном счете, гарантом целостности художественного произведения. Блестящий анализ «Пиковой дамы» проведен под этим углом зрения [1]. Виноградов выступает здесь одновременно как лингвист и как литературовед. Нас интересует в основном лингвистическая сторона дела, т. е. роль «образа автора» в формировании смысла, содержания художественного текста. Напомним два примера на этот счет из упомянутой работы. Предварительно заметим, что за истекшие годы круг понятий, связанных с образом автора, существенно дифференцировался и этот термин выходит из употребления. Конечно же, речь идет не об авторе, поскольку тот автор, который 39обнаруживает себя в тексте, может быть своего рода маской реального автора — взять, например, развязного рассказчика в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», который, безусловно, не Гоголь; или советского обывателя, который просвечивает за московскими главами «Мастера и Маргариты» и явно не Булгаков. Нельзя сказать и «образ», поскольку субъектом речи должно быть лицо, т. е. сущность, сопоставимая с Онегиным, Гриневым и т. д., а не с их образами. Сейчас утвердился термин повествователь (повествователь выступает как представитель автора в рамках данного текста и имеет тот образ, который реальный автор пожелал ему придать). Им мы и будем пользоваться. Итак, два примера анализа, выявляющего присутствие повествователя в «Пиковой даме». Пример 1. Когда кончается рассказ Томского в конце 1-й главы «Пиковой дамы» (на фразе Однако пора спать: уже без четверти шесть), следующая фраза знаменует «переход диалогической речи к повествовательному языку» [1, с. 205] — В самом деле, уж рассветало: молодые люди допили свои рюмки и разъехались. По поводу этой фразы Виноградов говорит: «В конце первой главы происходит открытое сошествие автора в изображаемый им мир». Мы скажем: в этой фразе обнаруживает свое присутствие повествователь. И впрямь, за оборотом в самом деле скрывается субъект речи. В разговорном языке в самом деле выражает, в своем основном значении, диалогическую реакцию говорящего — реакцию согласия с собеседником (— Пойдем? — В самом деле, почему бы не пойти!), и мы вправе предположить, что в нарративе это, если использовать фразеологию Бахтина, повествователь Я вступает в диалогические отношения с кем-то другим, в данном случае — со своим персонажем. Этот пример замечателен во многих отношениях. Во-первых, видно, что понятие повествователя поддается чисто лингвистическому анализу — в этом примере присутствие повествователя устанавливается из значения слов (т. е. вводного оборота). Во-вторых, Виноградов обращает внимание на класс вводных оборотов, которые представляют специальный лингвистический интерес: это обороты, у которых есть диалогическое и монологическое значение, связанные друг с другом отношением лексической деривации (регулярной многозначности по Ю. Д. Апресяну) ¹. В-третьих, обнаруживается, как близки друг к другу образ автора по Виноградову и диалог по Бахтину [2]. К этой последней проблеме мы еще вернемся. Пример 2 касается самой первой фразы «Пиковой дамы»: Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Эта фраза странным образом режет слух. Например, кажется, что будет лучше, если убрать однажды. Есть работа В. Ю. Розенцвейга (насколько нам известно, не опубликованная) о переводах «Пиковой дамы» на французский язык, из которой выясняется, что из шести переводов идея ‘однажды’ сохранена только в одном, причем самом плохом. В английском переводе Р. Эмондс эта фраза переведена как It was a card party in the rooms of Narumov <. . .>, т. е. однажды тоже опущено. Если же оставить однажды, то надо изменить порядок слов: Однажды у конногвардейца Нарумова играли в карты. Ясно, что редактировать Пушкина — дело неблагодарное, и разгадку этой фразы мы находим у Виноградова. А именно, все становится на свои места, если в это предложение вставить мы: Виноградов констатирует в этой фразе присутствие повествователя, который как бы причисляет себя к тому же кругу, что играющие (сохранившиеся наброски ранней редакции свидетельствуют, что вначале повесть действительно имеет форму Ich-Erzählung). Пушкинская фраза выражает данность карточной игры для этого круга вместо — иллюзии данности ¹ В монологическом употреблении в самом деле имеет несколько иное значение — вводит дополнительный аргумент, подтверждающий ранее высказанное утверждение. Нарративное употребление обладает интересной просодической особенностью (не допускает переноса ударения на самом), которая носит явно общий характер. 40Нарумова, которая получилась бы при «нормализованном» порядке слов (об иллюзии данности см. [3].) На этих примерах видно, какие задачи должна решать лингвистика нарратива: факты типа тех, которые были выявлены Виноградовым, должны перестать быть «ценными наблюдениями», «гениальными догадками» и пр. Такого рода сведения о семантике текста должны получаться в результате тривиального лингвистического анализа — вроде анализа по членам предложения. Такой лингвистики пока еще нет, но ее контуры уже вырисовываются: эта лингвистика должна включать формальные правила извлечения из повествовательного текста всей той семантической информации, которую получает из него человек как носитель языка. Мы рассматриваем будущую лингвистику нарратива не как отдельную науку, а как составную часть лингвистики, поскольку речь идет об анализе художественного текста с применением тех методов, приемов, концептуального аппарата, исходных предпосылок и пр., которые утвердились в современной синхронической лингвистике. В данной работе речь идет прежде всего о тех аспектах структуры и семантики текста, которые связаны с «образом автора». Принципиальный сдвиг в современной лингвистике, колоссальное расширение ее возможностей произошли тогда, когда лингвистика стала изучать текст, в том числе элементарный текст, единичное высказывание, в контексте коммуникативной ситуации. Лингвистика инкорпорировала в себя теорию речевых актов, теорию референции, вообще прагматику и тем самым получила в свое распоряжение аппарат, позволяющий описывать смыслы таких единиц, которые раньше были ей не иод силу,— частиц, междометий, дейктических слов, иллокутивных функций и пр. (теперь многие слова и единицы описаны; о семантике вводных слов см., например, работу Вежбицкой [4]). Представление о литературе по этому вопросу можно получить, по сборникам [5, 6]. Далее речь идет о возможных применениях этого аппарата. Продолжая параллель между Виноградовым и М. М. Бахтиным ², можно сказать, что диалоги по Бахтину — по крайней мере некоторые их типы — тоже могут опознаваться на лингвистическом уровне. В книге о Достоевском по поводу «Записок из подполья» говорится: «Уже с первой фразы речь героя начинает корчиться, ломаться под влиянием предвосхищаемого чужого слова, с которым он с первого же слова вступает в напряженнейшую внутреннюю полемику. Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Герой как бы хочет сказать: вы, может быть, вообразили по первому слову, что я ищу вашего сострадания, так вот вам: я злой человек <. . .>. В первых словах исповеди внутренняя полемика с другим скрыта. Однако уже в середине первого абзаца она прорывается в открытую: Нет-с, я не хочу лечиться от злости. Вот вы этого, наверно, не изволите понимать» [2, с. 392]. Если Бахтин прав, то диалогичность второй фразы должна устанавливаться в рамках лингвистики, т. e. лингвистическими методами и приемами анализа. Каков же специфический предмет лингвистики нарратива? Чем в первую очередь отличается язык нарратива от разговорного? Ответ сейчас стал очевидностью — коммуникативной ситуацией, в которой происходит передача сообщения от одного субъекта к другому. Лингвистика в основном изучает язык как средство общения, и в полной мерс возможности такого языка раскрываются в канонической коммуникативной ситуации. Это ситуация, где у высказывания есть Говорящий, у Говорящего есть Слушающий, и т. д. А нарратив характеризуется неполноценной коммуникативной ситуацией, и лингвистика нарратива — это лингвистика неполноценных коммуникативных ситуаций. Какую коммуникативную ситуацию предполагает нарратив? Говорящего и ² Подробное сопоставление образа автора по Виноградову и диалога по Бахтину проводится А. П. Чудаковым [1, с. 302]. 41Слушающего заменяют соответственно Повествователь и Читатель (Адресат): при каждом прочтении текста Повествователь «представляет» текст новому Адресату. В неканонической коммуникативной ситуации нарратива многие элементы разговорного языка либо меняют значение, либо не употребляются вовсе. Реагируют на изменение коммуникативной ситуации те единицы, которые в своем значении апеллируют к говорящему. Это, в первую очередь, область дейксиса и субъективной модальности. Используя в расширительном смысле термин Рассела, мы называем их эгоцентрическими элементами языка (см. [7]). Коммуникативная ситуация нарратива всегда неполноценная; но неполноценность разная для разных повествовательных форм (о типах повествования см. [8, 9]). 2. ТИПОЛОГИЯ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫХ ФОРМ Повествовательная форма определяется типом повествователя. Можно различить три основных повествовательных формы. I. Повествование от 1-го лица (Ich-Erzählung). Повествователь диегетический (расказчик): он сам принадлежит миру текста, т. е. участвует в изображаемых событиях — в большей или меньшей степени. Так, в «Капитанской дочке» повествователь — главный герой, а в «Выстреле» или в «Старосветских помещиках» Гоголя повествователь хотя и является действующим лицом, но второстепенным. Аналогичным образом Томский присутствует в мире своего рассказа только как внук своей бабушки; тем не менее этот вставной рассказ — Ich-Erzählung. II. Повествование без 1-го лица. Повествователь экзегетический, не принадлежащий миру текста, как в «Пиковой даме». Целью такого повествования является «создание картины объективного бытия, действительности как реальности, независимой от восприятия ее автором» [10, с. 210]. Эта повествовательная форма создает видимость объективности: мир предстает перед читателем как бы сам по себе, никем не изображаемый. Эту форму можно назвать традиционный нарратив — в противоположность форме I, которую Г. А. Гуковский называет старозаветным нарративом [10, с. 201]. В старозаветном нарративе мир текста и мир коммуникативной ситуации тождественны. И в тексте этого типа повествователь открыто обнаруживает свое присутствие — он присутствует в нем законно. Между тем в традиционном нарративе повествователь, вообще говоря, принадлежит другому миру — альтернативной реальности. Он как бы скрывает свое присутствие в мире текста, поскольку оно незаконно. Участники коммуникативной ситуации — повествователь и читатель — законно присутствуют только в лирических и прочих отступлениях; только здесь повествователь может открыто обозначить 1-м лицом себя и 2-м лицом — своего читателя. Но если присутствие повествователя в мире текста еще в определенных пределах допустимо, то перенос героев в мир повествователя заведомо приводит к абсурду, как, например, в «Мертвых душах»: Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если при нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора, то он ни в коем случае не должен ссориться со своим героем... и т. д. III. Свободно-косвенный дискурс, который характеризуется тем, что повествователь (экзегетический) частично уступает персонажу свое право на речевой акт. Возникает чисто литературная фигура — говорящий в 3-м лице, невозможный в разговорном языке. Так, например, рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда» начинается словами: Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. Загадка неуместной досады разрешается после того, как выясняется, что ее субъектом 42является не повествователь, а главный персонаж — гробовщик. В «Белой гвардии» Булгакова персонаж является, more often than not, субъектом речевых актов — с их экспрессией (Мама, светлая королева, где же ты? и т. д.) и диалогичностью (Но тихонько, господа, тихонечко!). Замечательным примером свободно-косвенного дискурса (СКД) является повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Три повествовательные формы — это и три исторические стадии развития нарратива (см. [10]). Форма I и хронологически первая: мемуары, роман в письмах — основные жанры XVIII в. Традиционный нарратив достигает своей вершины в XIX в. Свободно-косвенный дискурс — это прежде всего романы Джойса, Д. Лоуренса, В. Вульф, т. е. XX в. Чтобы описать вид неканоничности, характеризующий каждую из повествовательных форм, надо сформулировать признаки канонической речевой ситуации. Каноническая коммуникативная ситуация характеризуется следующими условиями. Условие 1. Высказывание имеет Говорящего и Адресата — конкретно-референтного (а не обобщенного, как, например, «мой читатель» в «Онегине») и не совпадающего с самим говорящим. Условие 2 (единство времени). Момент создания высказывания Говорящим совпадает с моментом его восприятия Адресатом, т. е. Адресат — это Слушающий. Условие 3 (единство места). Говорящий и Адресат находятся в одном и том же месте и имеют общее поле зрения. Имеется также нулевое условие (единство мира): тождество мира коммуникантов и мира их референции. Это условие является обязательной предпосылкой каноничности коммуникативной ситуации. Оно тривиальным образом соблюдается в обычном разговорном дискурсе, и его важность выявляется только при сопоставлении обычной речевой ситуации с коммуникативной ситуацией нарратива. Коммуникативная ситуация, предполагаемая I формой, ближе всего к канонической. Так, в случае романа в письмах нарушены только условия 2 и 3 — единство времени и места. У мемуаров, правда, в норме нет адресата. Важно, однако, что нулевое условие соблюдено. Между тем в остальных формах нулевое условие нарушено: мир текста не тождествен миру коммуникативной ситуации. Следовательно, так или иначе нарушаются все условия каноничности. Традиционный нарратив требует редукции эгоцентрических элементов — невозможны я и ты в их обычном значении, поскольку субъект речи и ее адресат, если они и есть у текста, не принадлежат миру текста; т. е. я и ты не могут обозначать персонажей текста. Традиционный нарратив не только не является диалогом в той же мере, что разговорный дискурс; его нельзя в полном смысле назвать и монологом: это «ничья речь» — по крайней мере, таковой она пытается быть, поскольку субъект речи скрывает сам факт своего существования ³. Если повествовательный текст считать монологической речью [1, с. 47], то монологическая речь не то же, что монолог, поскольку монолог к кому-то обращен — хотя бы к самому себе. В старозаветном нарративе рассказчик — прямой наследник Говорящего; в традиционном — Говорящий расщепляется: два субъекта сознания — повествователь и персонаж — конкурируют друг с другом за право владения эгоцентрическими элементами. Существенное отличие традиционного нарратива от старозаветного в том, что Я в традиционном нарративе не может обозначать создателя текста: момент создания текста остается в тени, и это обязательное условие сохранения иллюзии реальности мира, порождаемого текстом. (О нарушении этого условия в рассказе Набокова «Набор» см.: [12]; еще более сложные набоковские эксперименты с ³ В точном смысле слова ничьей речи, конечно, быть не может: «Речь не может возникать посредством самозарождения, ее во всех случаях создает кто-то, кого мы, при отсутствии необходимых внешних примет, в крайнем случае называем словом „автор“, „говорящий“, „пишущий“ и т. п.» [11, с. 241]. 43иллюзией реальности описаны в [13].) В старозаветном нарративе это не так; например, Стерн может в третьей главе «Сентиментального путешествия» рассказывать о том, как он написал первую. III форма нарушает условия каноничности в еще большей степени, чем форма II. Здесь тоже нет тождества миров: но, кроме того, в СКД возникает фигура говорящего в 3-м лице, что напрямую нарушает законы разговорного языка, являясь чисто литературной условностью. Такие сочетания, как сейчас была зима в значении ‘тогда была’; лично ей он неинтересен (вместо ‘лично мне’), возможны только в СКД. 3. ЭГОЦЕНТРИЧЕСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ ЯЗЫКА Итак, мы описали характер неканоничности в каждой из повествовательных форм. Теперь вернемся к эгоцентрическим элементам языка. Возникает следующий план описания семантики повествовательного текста. Допустим, что семантика эгоцентрических элементов в разговорном языке изучена. Тогда остается «только» описать изменения в их поведении, обусловленные изменением коммуникативной ситуации. В лингвистике описаны некоторые свойства эгоцентрических элементов (применительно к их употреблению в разговорном, т. е. прямом, дискурсе), релевантные для семантики нарратива. Мы рассмотрим две классификации эгоцентрических элементов. Первая основана на различении ролей говорящего. Говорящий может выступать в толковании эгоцентрического элемента в разных ролях: как субъект речи, субъект сознания, субъект дейксиса, субъект восприятия (см. [7]). Отличить восприятие от других проявлений сознания важно, в частности, потому, что в своей роли субъекта речи или сознания Говорящий выступает как идеальная сущность, не локализованная в пространстве, тогда как в роли субъекта восприятия, так же как в роли субъекта дейксиса, Говорящий — это физическое тело, занимающее определенное положение в пространстве (для дейксиса предпосылка определенности пространственного положения субъекта очевидна; о том, что то же верно для восприятия, см. [14, с. 107]). Иными словами, дейксис и восприятие в отличие от речи и сознания фиксируют пространственную локализацию говорящего. В результате получается, что в традиционном нарративе (в его собственно повествовательных фрагментах) для повествователя исключена функция субъекта дейксиса, поскольку повествователь отсутствует в мире текста и не может служить ориентиром; и исключена, в сущности, функция субъекта речи, поскольку повествователь по мере возможности скрывает свое существование вообще. Но функция субъекта сознания за ним остается. Что касается эгоцентриков, которые предполагают синхронного наблюдателя (т. е. субъект восприятия), то они служат в нарративе постоянным источником нарушения правдоподобия. Г. А. Гуковский приводит пример из «Старосветских помещиков»: лицо его как-то оживилось [10, с. 217]; это описание подразумевает присутствие синхронного наблюдателя, при том что из контекста явствует, что когда это «событие» имело место, герой был в полном одиночестве. Другой пример. В «Пиковой даме» фраза Люди побежали, раздались голоса и дом осветился вызывает недоумение: в этом фрагменте доминирует восприятие Германна, который не может видеть, что дом осветился, поскольку он находится в кабинете графини и в его распоряжении только щелка двери. Другое деление эгоцентрических элементов — на первичные (собственно речевые) и вторичные. Первичные эгоцентрики ориентируются только на речевую ситуацию. Вторичные — это такие, у которых говорящий выполняет роль субъекта по умолчанию, т. е. при отсутствии другого, более «сильного» претендента. Вторичные могут заполнять свою потребность в субъекте не только через коммуникативную ситуацию, но и через текст. Понятие вторичного эгоцентрического 44элемента связано с фигурой наблюдателя по Ю. Д. Апресяну [15]. Так, глагол показаться, рассмотренный в [15], — вторичный эгоцентрик: в обычном контексте речевого дискурса фраза На дороге показался всадник означает, что всадник показался в поле зрения говорящего, но в контексте Он говорит, что на дороге показался всадник роль наблюдателя, предполагаемую семантикой глагола показаться, выполняет не говорящий, а субъект подчиняющего предложения. Междометия (увы!), модальные частицы (правда?), метатекстовые вводные обороты (между прочим, однако) — первичные эгоцентрики. Соответственно в нарративе вторичные эгоцентрики допускают не только повествовательную, но и персональную интерпретацию, ориентированную на персонажа. В то же время первичные эгоцентрики, например частица вон, не допускают в традиционном нарративе персональной интерпретации и в собственно нарративных фрагментах текста просто не употребляются. Ниже приведены примеры, демонстрирующие персональную и повествовательную интерпретацию одних и тех же однотипных эгоцентрических элементов в традиционном нарративе и в СКД. Старозаветный нарратив мы опускаем, поскольку он достаточно близок к разговорному языку. 4. ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНАЯ И ПЕРСОНАЛЬНАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ЭГОЦЕНТРИЧЕСКИХ ЭЛЕМЕНТОВ В НАРРАТИВЕ I. Вторичные эгоцентрики и традиционный нарратив В соответствии с тем, что было сказано, вторичные эгоцентрики (которые предполагают говорящего в роли субъекта сознания — оценки, эмоционального и ментального состояния, например неожиданности, и т. п., — но не субъекта речи) допускают в традиционном нарративе как персональную, так и повествовательную интерпретацию. Ниже в примере (а) — персональная интерпретация эгоцентрика; в примере (b) — повествовательная (эгоцентрики выделены курсивом). (1) а. Самовар, молчавший до сих пор, неожиданно запел («Белая гвардия»). b. Война с соседней Японией еще не кончилась. Неожиданно ее заслонили другие события («Доктор Живаго»). (2) а. Мальчик всматривался в знакомые места, а ненавистная бричка бежала и оставляла все позади (Чехов. «Степь»). b. Он того и ожидал, и возвратился домой, очень занятый своей интригой. Сердце его также терзалось, но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили суровой души его («Пиковая дама»). Что касается дейктических элементов, то они, строго говоря, должны допускать в традиционном нарративе только персональную интерпретацию. Так, в (Зb) присутствие повествователя в мире текста — это набоковский изыск; а в (4b) здесь = ‘там, где находится повествователь’ (т. е., предположительно, в Петербурге) возможно только потому, что это не традиционный нарратив, а повествование от 1-го лица. (3) а. Он, Тиверзин, вышел, хлопнув дверью, и зашагал вперед, не оборачиваясь. Его окружали осенняя сырость, ночь, темнота. <. . .> Этот мир был ему сейчас ненавистнее, чем когда-либо (Пастернак. «Доктор Живаго»). b. Пожилой пассажир, сидевший у окна неумолимо мчавшегося железнодорожного вагона <. . .>, был не кто иной, как профессор Тимофей Пнин. Идеально лысый, загорелый и гладко выбритый, он начинался довольно внушительно огромными черепаховыми очками <. . .>, но заканчивался несколько разочаровывающе, парой журавлиных ног (сейчас они во фланелевых штанах, одна на другой) и хрупкими, почти женскими ступнями (Набоков. «Пнин»). (4) а. Иван наслаждался. Здесь он был в полной безопасности. 45b. Впрочем, я думаю, что не имеет ли самый воздух в Малороссии какого-то особенного свойства, потому что если бы здесь вздумал кто-нибудь таким образом накушаться, то, без сомнения, вместо постели очутился бы лежащим на столе. И если мне случится иногда здесь услышать скрип дверей, тогда мне вдруг так и запахнет деревней («Старосветские помещики»). Подразумеваемый субъект восприятия обычно персонаж: (5) а. Долгая зимняя ночь прошла незаметно («Пиковая дама»). b. <. . .> причем заметно стало, что видит он это место впервые («Мастер и Маргарита»). Впрочем, в 5(b) субъектом восприятия могут быть одновременно и персонажи и повествователь, который все время стоит «у них за плечами». Однако в «Мастере и Маргарите» нет игры на неопределенности субъекта сознания, которая так характерна для «Белой гвардии». (Ср. рассказ Чехова «Невеста», где субъект восприятия всегда только персонаж.) Есть вторичные эгоцентрики, которые почти никогда не контекстуализируются через повествователя. Например, субъектом ожидания, который присутствует в семантике слова наконец, может быть только персонаж: Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра ни снега. Наконец графинину карету подали («Пиковая дама»). В начальной фразе рассказа Чехова «Невеста» (Было уже десять вечера, и над садом светила полная луна) одна лишь частица уже служит однозначным показателем персонального стиля, в котором выдержан весь рассказ. Субъект неопределенности, выраженной неопределенным местоимением,— это, как правило, тоже персонаж, см. (6а); в (6b) типично набоковский прием — нарушение границ между экзегетическим и диегетическим повествователем; (6) а. Обычно по вечерам хозяин уезжал куда-то и брал с собой гуся и кота («Каштанка»). b. <...> ученая степень, которую Пнин получил в Пражском университете в 1925, что ли, году, к середине века лишилась применения («Набоков. «Пнин»). В повествовании от 1-го лица та же неопределенность нормальна: <. . .> и никогда почти не снимался с железного треножника котел или таз с вареньем, желе, пастилою, деланными на меду, на сахаре и не помню еще на чем. II. Первичные эгоцентрики и СКД Первичные эгоцентрические элементы (такие, как неутвердительные речевые акты, обращения, речевые жесты типа вот такой и пр.) предполагают говорящего в роли субъекта речи и апеллируют к канонической коммуникативной ситуации во всей ее полноте; в частности, они обычно имплицируют наличие адресата. Они допускают персональную интерпретацию в СКД, а в традиционном нарративе возможны только в неповествовательных фрагментах текста, которые комментируют происходящее, а не продвигают повествование вперед — лирических и риторических отступлениях и пр.; в мире коммуникативной ситуации (в отличие от мира текста) повествователь присутствует законно. Ниже в примере (а), из СКД, интерпретация эгоцентриков персональная; в примере (b) — повествовательная. (7) а. Но тихонько, господа, тихонечко! («Белая гвардия»). b. Скучно на этом свете, господа! (Гоголь. «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»). (8) а. Но часы, к счастью, совершенно бессмертны («Белая гвардия»). b. Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека («Мастер и Маргарита»). (9) а. Где ж, в самом деле, Тальберг? b. В самом деле, уж рассветало. 46(10) а. Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак, эти страстные письма, эти пламенные требования, <...> все это было не любовь («Пиковая дама»). b. Итак, был белый, мохнатый декабрь («Белая гвардия»). В (10а) персональная интерпретация первичного эгоцентрика возможна потому, что это внутренний монолог Лизы, т. е. несобственная прямая речь. 5. ЧЕГО НЕ МОЖЕТ ЛИНГВИСТИКА НАРРАТИВА Как известно, Бахтин использует понятие диалога не только в буквальном смысле, но и в большом числе метафорических. Что касается диалога между персонажем и повествователем, то он, как мы видели, формализуем средствами современной лингвистики. Иное дело — диалог между повествователем и автором: эта проблема не входит в компетенцию лингвистики. Стоит ли сам Пушкин за словами из «Капитанской дочки» Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный! (см. об этом в работе Ю. М. Лотмана [16]) или только «среднего разума дворянин Петр Гринев» (по Г. А. Гуковскому)? Другие проблемы этого класса: — аллюзии и интертекст, см. у Виноградова в [1] об оживлении библейских метафор в «Житии протопопа Аввакума»; — ограниченный рассказчик, как Белкин в «Истории села Горюхина»; — каверзный рассказчик, как в «Станционном смотрителе» (см. [17, с. 131]); — ненадежный рассказчик, как в рассказе Лескова «Белый орел» (согласно [18]). Г. А. Гуковский обнаруживает в «Записках сумасшедшего» образ настоящего автора — как «признак положительной ценности, некое отнесение рассказа к высокой норме» [10, с. 374]. Но «образ автора» в этом смысле — не то же, что повествователь. Введенные понятия — в частности, эгоцентрического элемента и его контекстуализации (через повествователя или персонажа), возможно, позволят со временем подойти с лингвистическими мерками и к проблеме композиции нарративного текста. Виноградов говорит о том, что мир «Пиковой дамы» начинает распадаться на три субъектные сферы [1, с. 208] (соответствующие языковым сознаниям трех субъектов — старой графини, Лизы и Германна), но это распадение предотвращается четвертым сознанием — повествователем. В дальнейшем можно пытаться представить это наблюдение в формализованном виде; впрочем, заранее не очевидно, что про эти сферы можно сказать нечто большее, чем то, что они «многообразно сплетаются, пересекаются в единстве повествовательного движения». Самой лингвистике экспансия на области, дотоле ей не подвластные, такие, как структура нарратива, безусловно, должна принести большую пользу. Сопоставление интерпретаций одних и тех же элементов в естественном языке и в нарративе позволит уточнить инвариантные значения, выявленные для того или иного элемента, — например, уточнить значение дейктических местоимений, временных и видовых форм и т. д. Но это выходит за рамки нашей темы. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
|